[indent] Металлические петли трагически скрипят, когда резкий порыв ветра качает вывеску «Трех жаб» в сторону. Стихает стук каблуков по старой деревянной лестнице, умирает шум города за единственным окном.
[indent] В маленькой комнате она не одна. Из темных углов тянут свои щупальца-тени воспоминания. Цепляют за лодыжки, за запястья, проталкивают прямо в глотку прогорклую землю. Попытаться ухватиться за них бессмысленно, они ускользают, рассыпаясь пылью и жирным пеплом.
[indent] В маленькой комнате она никогда не одна, их всегда было двое.
[indent] – Я ждал тебя.
[indent] Мальчик прижимает к груди книжку с нарисованным монстром и его нарисованные синие глаза такие же, как и у нее.
[indent] – Я ждала тебя.
[indent] Они говорят в унисон, и кто где, кто он, а кто она, где он, а где…

[indent] Стук каблуков по мощеной улице глухо отражается от стен, превращаясь в мерный звук сердца.
[indent] Раз-два. Раз-два. Раз – на секунду сбиваясь с четкого, выверенного ритма, чтобы распознать в нем ошибку – он идет за ней. Его шаги осторожные, словно у животного на мягких лапах, но острый перестук когтей достигает чуткого слуха. Она останавливается, стоя к нему вполоборота и ждет.
[indent] – Я… – детектив начинает, как и всегда неуверенно и, глядя на него через плечо, Анна мягко, ободряюще улыбается. Он похож на золотистую собаку, замершую в ожидании ласки, заслуженной лишь потому, что он настолько замечательный.
[indent] – Вы?
[indent] Ее улыбка становится шире, когда она поворачивается к нему всем корпусом, а он замирает так близко, что Анна почти видит, как у золотистого пса с добрыми глазами хвост хлещет по бокам в том единственном проявлении безграничной привязанности.
[indent] Будь он псом, то давно бы лег на спину у ее ног, открыв беззащитный мягкий живот.
[indent] Будь он чуть смелее, он давно был лег на спину... и потянул ее следом за собой.
[indent] – Хотел проводить вас, - продолжает детектив, и она опускает взгляд, пряча за светлыми ресницами ледяную реку в своих глазах.
[indent] – Не стоит, - голос Анны мягкий и пустой, словно лист бумаги, с которого ластиком стерли все черточки и точки. Она поднимает на него живой, смеющийся взгляд, словно вновь включив в себе единственную лампочку, и продолжает, – ведь вы уже. Я живу рядом.
[indent] Детектив не провожает ее до двери, но Анна знает – это ненадолго, ведь у детей, женщин и преступников прекрасно развито шестое чувство.
[indent] Один из пунктов Анне, бесспорно, подходит.

[indent] У Йохана для мира припрятаны сотни масок и каждая под разным именем, а сам он – тихий и безликий наблюдатель по ту сторону собственных век.
[indent] Он достает свои эмоции из потайных карманов, как фокусник, и те подходят ему так же идеально, как сшитые на заказ костюмы.
[indent] У Йохана глаза его сестры.
[indent] Он проник в ее образ, забрался под черепную коробку, смотрит ее глазами, говорит ее губами, соблазняет ее же именем, но что-то во всем этом не так.
[indent] Снились ли ей выкрашенные в бежевый цвет стены старого особняка?
[indent] Снились ли ей выкрашенные в белый… серый… черный… все эти бесцветные стены давно покинутого дома, обступающие с четырех сторон и душащие, будто каменный мешок. Слышит ли она слова из детской книжки, зачитанные взрослым голосом?
[indent] – Жил-был монстр, у которого не было имени. Монстр больше всего на свете хотел себе имя.
[indent] Чего ты хочешь?
[indent] Анна смотрит на детектива большими светлыми глазами и на ее губах умирает улыбка.
[indent] Чего ты хочешь от меня?
[indent] Он смотрит на нее так, что в ящичках с припрятанными эмоциями начинается смута. Там нет ничего, что могло бы соответствовать этому чувству.

[indent] Когда за спиной захлопывается дверь, Анна умирает. Рассыпается все тем же пеплом и пылью, собираясь заново в свою же собственную тень, сотканную из острых ножей и порохового дыма.
[indent] Он снимает туфли на низком каблуке, оставляя их у порога, и прямо так, босиком по холодному полу проходит вглубь маленькой квартирки, снимая с головы длинноволосый парик.
[indent] Анна всегда была миражом, несуществующей картинкой, выдуманным именем.
[indent] Их мать не успела дать им имена и они держались за руки, глядя друг на друга, придумывая себе новые.
[indent] Когда за спиной с трагическим скрипом давно не смазанных петель открывается дверь, Анна не успевает вернуться и Йохан замирает, слушая негромкий звук знакомых шагов. Ян затихает у входа, должно быть наткнувшись взглядом на лежавший на полу светловолосый парик, раскинувшийся по стертому паркету, словно мертвая медуза.
[indent] Йохан поворачивается к нему медленно и неотвратимо, будто наводится дуло башенного танка, и выдыхает такое издевательское и почти искреннее, – я ждал тебя.

Сириус часто шутит, что, мол, когда-нибудь Ремус так сильно уйдет в себя, что не сможет к ним вернуться - оттого старается быть рядом в особо вязкие дни, чтобы успеть выдернуть с той стороны словом, случайным прикосновением, спланированной диверсией, и подначивает к этому остальных смотри, мы тоже о тебе заботимся - может поэтому, уезжая на зимние каникулы в этот раз смотрит особенно неуверенно, словно и, в правду, Ремус без них покроется плесенью и умрет. Джеймс и Питер верят в него чуть больше, но никто, разумеется, не хочет его оставлять.

Особенно, перед полной луной.

Ремус апеллирует к логике, подтасовывает понятия, взывает к совести - дайте уже побыть в тишине - у него, конечно, все под контролем, и друзья ведутся, но, что более вероятно, делают вид. Все они разлетаются по своим делам, а Ремус, впервые за последние два года, остается по-настоящему один.     

Отчасти Сириус в чём-то прав. Одиночество всё ещё не беспокоит в той обязательной мере, в которой, будто бы, должно, и там где социальный протокол прописывает чувство тревоги Ремус находит успокаивающую предопределенность, когда точно знаешь, что независимо от того, каким именно будет в тот или иной момент одиночество - старой подругой с широкими безопасными объятиями или обиженной кусливой сукой, сжимающей глотку - от него все равно пострадаешь только ты сам, а это территория уже обнюханная, каждая тропинка - своя, даже самая темная. Обыкновенно это мысль успокаивает, но сейчас - грызет. Удивительно, сколько может измениться за два года - то ли Ремус успевает выучиться эгоизму (ему постоянно напоминают, что необязательно нести всё в одиночку, и он, вроде как, сдаётся уловкам Питера, напору Джеймса, требовательности Сириуса, дисциплинированной заботе Лили), то ли идея добровольной сепарации оказывается не такой уж удачной с самого начала и, несмотря на то, что оставленным Ремус начинает чувствовать себя лишь на пятый день - запахи друзей до последнего толкутся под потолком комнаты, тут и там разбросаны вещи, в спешке оставленные на кроватях (поддавшись сентиментальному порыву Ремус даже не наводит порядок прям сразу, но в итоге душное чистоплюйство так или иначе расставляет всё по своим местам - пусть и на короткий миг) - тишина уже не кажется такой дружелюбной, как раньше.

И, конечно, с приближением полнолуния не становится лучше.

Когда профессор Слизнорт говорит о новом лекарстве, открытым магом-исследователем Белби, о том, что его можно будет начать принимать уже в следующем лунном цикле, Ремус сначала не верит - его оптимизм излишне осторожен и пуглив по привычке, потому что падать тем больнее, чем сильнее ждёшь результата. Этому его учит отец - в своих болезненных экспериментах. Конечно, для таких как Лайелл Люпин, аконитовое зелье ничего не изменит, так, полумера - они так и не смогут перестать ненавидеть, бояться, желать исправить.

Внутри Ремуса, в противовес его отцу, все равно растет такое всеобъемлющее чувство радости, что хочется выкричать его наружу, пока не разорвало на части. Он не причинит вреда своим друзьям, которые из раза в раз остаются возле него. Он никому не причинит вреда.

Если, конечно, лекарство сработает.

А потом Люпин пропускает ступеньку, буквально проваливаясь в школьный коридор. Горизонт лениво заваливает набок, всего на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы привлечь внимание случайных студентов, уже возвратившихся с каникул или никуда не уезжавших - кто-то разворачивается, чтобы помочь, но Люпин оказывается ловчее, машет рукой, все нормально. Несмотря на подлую судорогу в ноге, по-черепашьи пятится и усаживается в начале злосчастной лестницы. Идите-идите дальше, пожалуйста, проваливайте по своим делами, думает неожиданно зло, потому что противостоять последствиям своей глупости настолько явно все еще непривычно. И злится он, конечно, только на себя.

Слишком быстро, слишком рано - словно что-то внутри готовится к тому, что скоро его попытаются сдержать. Что-то злится.

Нужно туда, где не будет чужих глаз - приступы перед обращением хаотичны, проявляются по разному, и это не то, чем он готов делиться, тем более, с чужими. Становится больно смотреть глазами, слушать ушами - ощущение того, что скоро его вывернет наизнанку начинает колоть загривок. Ремус глухо бормочет:

- Казалось бы, что могло пойти не так.

я беру в руку факел и чувствую пьяный жар.

я предам их тела огню
чтобы выпытать
где ты.

на пути к орлинову гнезду от грачиного приюта замки горели. фитили дома ваксли, редфорт, железная дубрава уэйнвудов. в долину, принесшую присягу рейнире таргариен, эймонд нес только пламя и смерть. он обогнул речные земли, уходя от прямого столкновения с армией черных, пока сир кристон, занявший место десницы, собирал войска для атаки, пауза, образовавшаяся из-за перегруппировки войск, длилась недолго. вести о том, что дети принцессы-шлюхи и ее мужа-предателя были отправлены к арренам, быстро достигли столицы.

я полечу за ними, - сжав плечи хелейны, тихо проговорил эймонд. сестра, раздавленная смертью первенца, была похожа на бледную тень от прежней себя. она выцвела, скорбя о джейхейрисе, отводила взгляд от мейлора, ее тонкие запястья стали похожи на хрупкие веточки. - и отомщу за смерть сына. (твоего) (нашего) тело джейхейриса было сожжено в пламени по традициям дома, его прах был развеян, но утрата все еще жгла эймонда, она же до костей обуглила  и хелейну. новый защитник державы, принявший на себя титул и корону взамен эйгона, поцеловал сестру лишь раз, коснулся дрожащих ресниц губами - та слабо выдохнула в ответ.

малявка бастард, девчонка порочного принца должны были сполна расплатиться за смерть маленького наследника, и если даже их тела не украсят ворота красного замка, то хотя бы на долгие годы они окажутся заточены в темницах, станут ударом для всех, кто встал под шлюшьи знамена.

[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent] [ и замки стали гореть]

сидя на вхагар, глядя с высоты на то, как воспламеняются соломенные крыши и горящие люди выбегают из своих домов, эймонд чувствовал лишь черную пустоту. крики забирались сквозь уши в грудную клетку, бились эхом о своды ребер, вхагар вторила им и огонь сначала разгорался внутри, оплавляя седельные цепи, а после проливался потоком на головы. эймонд не щадил врагов короны, перед ним волной шел ужас, чтобы сука-аррен прекрасно знала кто наступает к неуязвимому с земли замку. как когда-то королева висенья преодолела все защитные форпосты, так и эймонд на крыльях все той же вхагар, снова шел войной к горным лордам. дым закрывал голубое небо, черные столбы мешались с облаками, передавая сигнал, но огонь - это благородная смерть, драконье пламя быстро лишает жизни, он не мучает часами агонии, он не заставляет матерей выбирать кем из сыновей жертвовать, убивая одинаково и богатых, и бедных, и родителей, и детей.

вхагар трижды облетела копье гиганта, давая возможность арренам выйти навстречу. эймон приказал дракону снижаться и ее мощные лапы рухнули на внутренний двор, снося хвостом несколько камней старинной каменной кладки. места для могучей самки было мало, она  повернула голову, переступив с ноги на ногу, и эймонд наконец увидел перед собой леди джейн.

она была моложе, чем думал защитник державы. скуластое лицо, темные волосы, несколько прядей седых волос и гордый разворот плеч. эймонд с удовольствием скормил бы ее своему дракону, но вместо этого лишь оперся локтем на собственное колено, глядя сверху вниз на  несчастных копейщиков, выставивших вперед свои палки, словно они могли хоть как-то ранить вхагар.

[indent][indent] - я пришел за бастардом стронгов и за своей кузиной рейной. - тонкая улыбка расползлась по губам, таргариен выгнул бровь, изучая чужие лица. - преклоните колени перед истинным королем семи королевств и отдайте моих родичей, а взамен я пощажу ваши жизни, леди аррен. тогда замки долины перестанут гореть.

равноценный обмен. куда лучший, чем все, что они заслужили за измену. эймонд дал на размышления женщине несколько драгоценных секунд, но вхагар все равно нависла над людьми, выдохнув нагретый воздух из своего чрева, словно предупреждая о бесполезности сопротивления, а заодно поторапливая в принятии решения.

[indent][indent] - принца джоффри здесь нет, - наконец произнесла аррен, так и не опустив свои колени к земле. эймонд в ответ недовольно скривился. все краткое терпение уже подходило к концу, гнев медленно расползался по жилам, вытесняя собою кровь.

[indent][indent] - но рейна здесь, - догадливо ответил он, пальцы крепко сжали ручку седла. - ведите девчонку, леди, пока еще живы.

пустых обещаний давать не хотелось, клясться, что мелкая веточка паршивого семени останется в живых было бесполезно. эймонд успел заслужить свое прозвище, дважды убийцей родичей его уже не смогут прозвать, да и не поверил бы никто, что смерть люцериса была смесью досадной случайности и провидения богов. если рейне будет суждено упасть с высоты, пока они будут лететь в королевскую гавань, то так тому и быть.

аррен тем временем кивнула головой, чтобы один из рыцарей вернулся в замок, видимо за девчонкой, а вхагар, внезапно вскинула голову выше и зарычала, привлекая внимание. все, кто был во дворе, с надеждой подняли глаза к облакам, но только эймонд различил едва заметную темную точку на фоне солнца. вхагар зарычала снова, вспарывая землю под своими лапами, эймонд цыкнул недовольно, заставляя драконицу повернуться, поднимаясь выше на одну из башен гнезда. кто-то внизу истошно заорал, видимо придавленный лапой или хвостом. очертания дракона на свету расплывались, мешая рассмотреть детали, но это не был караксес, чье змеиное тело таргариен распознал бы из тысячи прочих, мелеис уже издохла, а для вермитора так и не нашлось достойного всадника. прочие же драконы не могли сравниться с вхагар. эймонд криво и злорадно улыбнулся, давая возможность отчаянному заступнику подлететь ближе, аккурат настолько, чтобы драконица выпустила пламя в сторону нового гостя.

Ненависть не уходит.

Она на вкус неприятная – как расплавленное железо по раздраженной мякоти языка, как соль, долька лайма и спирт – Валери невольно кривит лицо. Она видит: тело опрокидывает первую рюмку, за той – другую уже по инерции – знает: им не будет конца – забыться не получится даже в объятиях смерти; душа – гниль, растекающаяся пиксельной рябью по нейронным связям – оцифрована, запатентована и продана.

Ви не узнаёт в размытых движениях этого тела себя – сквозь треснувшее стекло авиаторов окружающий мир пылает огнем, улыбки: принимают оскал – оскорбления ломаются о затвердевшую шкуру; этому телу – всё ещё немножечко жаль, но в душе – жалости не осталось. Ни для корпоративного, ни для людского – ни для себя самого: все переварено и оставлено дерьмом на избитом лице подворотни.

[indent] - Прикинь, сука, какая умора: и ведь эта голова – умнейшая из тех, в которых тебе довелось побывать.

Они говорят: время есть, но ненависть не уходит – липнет к телу мокрым песком, забивается под одежду, натирает кожу до рваных ран и просачивается вовнутрь: там прорастает, умирает, гниёт. Затем – новый цикл оборачивается вокруг шеи петлёй и давит – давит, давит, давит, блять, давит – Валери ощущает на себе искривленную реальность: язык вываливается на губы, обильно сцеживает на синеющий подбородок слюну.

Наверное – она думает – всё, наконец, закончится на девятом кругу: в одной из пастей Люцифера с прекрасным видом на замерзший Коцит;

затем – выворачивает наизнанку чужое, оставляя то преть внутренностями у всех на виду; что есть предательство, если не нож под чье-то ребро.

[indent] - Что? Не хочешь переживать это заново?

Его колкости становятся на вкус пресными – это пугает чуть больше, чем ёбанное ничего после надуманной смерти – из бездны всегда кто-то смотрит, будь то обдолбанный рокер, будь то сам дьявол, сотканный из плоти неоправданных надежд и набивших оскомину сожалений. Но ей от того ни жарко, ни холодно – смотрящий безвозвратно затеряется в темноте ее расширившихся зрачков.

[indent] - Мне снилась война, Джонни, - говорит она тише, - война, на которой меня никогда не было. А после – скрюченное, тощее тело на ржавой койке мотеля. Но оно – не мое.

Приподнимаясь, смотрит призраку прямо в глаза – в эти тлеющие борозды, уместившиеся под бровями – забавно понимать, что за ними: лишь зеркало. И собеседников, как таковых, здесь больше нет.

[indent] - Может, моя слабость – лишь твоя ностальгия? По себе настоящему – не напыщенному уебку на сцене, а тому мальчику, что всё еще не разучился себя жалеть.

Ненависть не уходит – она прорастает корнями в прокуренных легких, оседает опавшей листвой в пустотах желудка: ее не вытравить кислотой – два пальца в глотку не высвободят даже осадки: ненависть пускает слезы по кровотоку, сбивает подскочивший внезапно пульс до нуля. Она – чужеродный объект, посаженный в раскуроченное мясо ее похороненного на свалке тела: безбилетный, отчаянный пассажир.

[indent] - Ты ведь сам уже с трудом нащупываешь грань между мной и тобой.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

Ганси знал, как нужно общаться, а также знал, как нужно общаться, при этом не вызвав очередной взрыв эмоций у собеседника напротив. Это можно было назвать даром, а можно просто наукой, преподаваемой в обществе, к которому он относился напрямую. Не нужно делать из человека врага только лишь потому что тебе хочется сказать фразу так, как хочется тебе — просто скажи, что он хочется услышать, и все твои проблемы будут решены — ты их сам решишь. И в обществе, все том же, каждый играл по этим правилам, поэтому какие-либо сложные ситуации возникали редко, а потому Ганси рос с ощущением, что у него ни с кем не будет проблем. Но Ганси свойственно ошибаться.

А все из-за того, что люди, которых он считал своими друзьями, подчиняться правилам разговора в обществе не хотели, и особенно среди них выделялся Адам. Нет, это стоит отметить иначе:

Адам был восхитителен!

Настолько восхитителен, что вместо терпеливого молчания и скромного кивка, хотелось придушить его, накричать на него, перейти все границы приличий и проявить то "я", которое в обычном разговоре позволить себе было нельзя. Но Ганси держал себя в руках, манеры перевешивали такой мальчишеский порыв — глубокий вдох-выдох, дыхание по квадрату, пересчет Миссисипи. Можно было без конца придумывать фразы, которые будут удобны, но Пэрриш все равно нашел бы способ все вывернуть нутром наружу, переиначить так, как невозможно было себе вообразить. "Это какое-то соревнование у вас?" — вопрос то ли от Хелен, то ли от мамы — он помнит женский голос недоумения, на который отвечает, что нет, просто ошибся во фразе. Его ошибка, он виноват, он снова возьмет все на себя, только бы другу было лучше — кажется его просили так не делать.

С того вечера в больнице прошел уже не один день, многое изменилось, но напряжение между Ганси и Пэрришем было константой — к сожалению, нельзя было сказать, что они только и мечтали сгрызть друг другу глотки, порой между ними случались моменты единения мнений, они даже иногда могли позволить себе посмеяться над одними и теми же вещами. Опять же, к сожалению, такие моменты случались все реже, и Ганси тосковал по ним, он уже когда-то проходил такое с Ронаном, но тот был совершенно другим, тот не искал подвоха в словах, а его самооценке мог позавидовать кто угодно. Но общение с ним тоже приходилось "чинить" — за этим Ганси и приехал к Кабесуотеру сегодня.

Адам тоже что-то чинил в Кабесуотере, правильнее выражаясь сам Кабесуотер, хотя понимать, как он это делает, Ганси так и не начал. Это он решил сделать целью встречи сегодня, встретиться на территории Пэрриша, в комфортной для него обстановке, слушать, делать, как он скажет — просто безвольная марионетка, кукла на веревочках, без собственной воли. "Это что игра "почувствуй себя Пэрришем?" — гадкая мысль, озвученная голосом Ронана, не хотела отставать как листок липы от мокасин. Может он все-таки прав? Кто? Адам, конечно же.

— Хэй, привет! Наконец, добрался до тебя, — Ганси приветственно поднимает руку над головой, завидев Адама, — Блу сказала ты будешь здесь, предложила напроситься тебе на помощь, пока она осваивает новый рецепт пиццы без глютена.

Он почти не врал: Сарджент правда сказала, где будет новая починка, но не предлагала встречи. Наверное, в том числе, она не хотела, чтобы кто-либо знал, что они обсуждают Адама, или что общаются не только о Глендауэре. Или, что точнее, чтобы это знал сам Адам.

"Ты живешь в компьютерной игре, Макс."
Правда зеленым светом осветила мой мозг. Я был персонажем компьютерной игры. Забавно - дальше некуда. Хуже я и придумать не мог.

"Ты персонаж в чужой книге, Макс."

Макс?

Реальность вокруг размывается. Зыбкое нечто растянулось всюду, сколько хватало глаз. Я был в ловушке.

Возможно, стоило бы объяснить, как я сюда попал - но знаний об этом у меня не было. Когда кто-то бьет тебя бейсбольной битой по голове, изображая из себя персонажа детских комиксов, бывает и не такое. Череп так и грозит лопнуть как перезревшая дыня, и ты падаешь на пол, поверженный - без понятия, как ты очутился в этой ситуации, с одним лишь только желанием - выбраться из нее поскорее. У меня это желание тоже было, но куда двигаться, идти в этом бесконечно размытом нечто, у меня не было никакого представления. Земля уходит из-под ног, следующая станция - полное сумасшествие.

Кнопка перемотки приводит меня туда, откуда все началось - в дом с белым забором и подстриженным газоном. Большая гостиная, две спальни - стандартно для молодой семьи, которая пока не планирует расширяться. Только сделанный ремонт, свежепокрашенные стены, новый телевизор перед диваном, одним словом - обычно. В таких домах обычно не происходит ничего интересного.

Именно в таких домах обычно и происходит все самое страшное. Но тогда я этого не знал.

Голова раскалывается. События отделяются друг от друга, формируя кривую сетку разломов, тьма поглощает все, оставляя только яркие пятна самых важных событий в моей довольно трагической жизни. Моей ли? И если моей, то почему Макс?

Я полжизни прожил в модусе закатывания глаз на сравнения с написанным чужой рукой детективом. Алекс Кейси и холодное дело. Алекс Кейси и штаб культистов. Алекс Кейси и длинные очереди фанатов к идиоту-писателю, не сумевшему придумать имя поинтереснее, чем мое. Алекс Кейси и книжка, которая подозрительным образом описывает значительные эпизоды его жизни. Правда зеленым светом осветила мой мозг. Я был персонажем в чужой книге - если приглядеться, мир вокруг состоял из строк, отпечатанных на белой бумаге звучными шлепками пишущей машинки. Забавно - дальше некуда. Хуже я и придумать не мог.

Почему тогда Макс?

Чужие голоса облепляют меня, шепчут, кричат, бормочут мое (чужое) имя - женские, мужские. Они мне знакомы, но ни один я не могу опознать, иду по следу, запинаясь, не как бравый агент ФБР, а как испуганный зверь, который жмется к стенке. Стен нет; пола под ногами технически тоже нет, но об этом я стараюсь не задумываться, иначе голова просто взорвется. По ней еще никто не бил, но событий слишком много, чтобы уместить их, я привык не обдумывать пространные мысли, а действовать и мыслить стратегически. Это не всегда мне помогало, но, по крайней мере, я всегда знал, что делать.

"Пиф-паф! Ты мертв, Макс Пейн."

– Слушай, говорят, его видели в клубе Loosie’s. Это в Сохо…
– Барри… – начинает было Элис, но тут же чертыхается себе под нос, замечая, как вода проливается мимо стакана. Она пытается сделать глубокий вдох, но почему-то получается с трудом – Элис отставляет графин в сторону и тянется за салфетками.

Она толком не знает, что хочет ему сказать –
Барри, ну и зачем ты мне это говоришь? К чему мне эта надежда, от которой все равно потом вскрыться захочется?
Барри, мало ли кто кого где-то там видел – мне тоже постоянно кажется, что Алан маячит где-то на периферии, каждую секунду. В метро, в очереди в кофейне, в супермаркете, в лифте, во всех зеркальных поверхностях – Барри, ты понимаешь, насколько все плохо?
Барри, давай про что-нибудь другое, ладно? Лучше расскажи, как там твоя работа, чтобы я все забыла спустя уже минут двадцать, потому что зациклилась на том, как натираю до блеска мраморную столешницу.

– Элис, ну а вдруг? – в ответ на это она чуть хмурится, сосредоточенно вытирая пролитую воду, и комкает салфетку в ладони. – Я все еще на связи с шерифом из того городка, они не прекращают искать.
– За столько времени они бы уже могли хоть что-то найти, – получается как-то слишком резко, интонации собственного голоса срываются куда-то в пропасть, и Элис ужасно хочется закончить этот разговор.

Это происходит каждый раз – как будто земля уходит из-под ног и обманчиво неизменная прямая скручивается в спираль, утягивая куда-то на дно.
Видимо, сегодня один из таких дней – и Элис думает о том, что лучше бы она не поднимала трубку.

По крайней мере, сейчас ей уже куда реже снится тот сон –

– сон в котором она стоит по пояс увязшая в непроглядной темноте и озерном иле и какой-то нечеловеческой силой удерживает Алана под водой сжимает пальцами его шею и давит давит давит пока Алан тщетно пытается вырваться и в ушах стоит плеск воды и его задушенный крик и птицы орут прямо над головой

Так много людей обвиняли ее в том, что случилось – и в какой-то момент Элис действительно начала верить. Благо, что она так и не видела эти первые полосы всех таблоидов, которые тиражировались в каких-то невероятных количествах – каждый заголовок краше предыдущего, прямая путевка то ли в дурдом, то ли на дно того самого озера с карманами, полными камней. Скатываться по спирали в это удушающее чувство вины было как-то даже по-мазохистски приятно. Первые полгода примерно так и прошли – в каком-то безвременном лимбе, в котором из живого были только эти сменяющие друг друга эмоции. Неверие, страх, вина – и снова по кругу, все ниже и ниже.
У Элис нет ощущения, что действительно прошло уже целых два года – временные рамки стерлись за ненадобностью; как будто так немного легче, когда не цепляешься за эти зарубки, не спотыкаешься о даты, не задумываешься о том, сколько на самом деле ты живешь (?) в таком состоянии.

[диктофонная запись №62]

– Барри недавно звонил. Сказал, что кто-то из его знакомых видел человека, похожего на Алана. В Сохо, в каком-то клубе. Это уже не первый раз, конечно – Барри даже одно время платил какому-то частному детективу, чтобы тот попытался нарыть какую-то информацию, но… Ничем это в итоге не закончилось. И я не понимаю, что мне теперь делать с этим чувством надежды. Я уже знаю, как это бывает – тебя швыряет то вверх, то вниз, от полного нежелания жить и порыва вот прямо сейчас выйти в окно и до… И до искренней веры в то, что все действительно может стать, как прежде? Этот дурацкий трепет внутри, который все равно будет задушен и растоптан. Лучше бы Барри не говорил мне этого.

<…>

– Это ужасно, но мне было бы куда легче, если бы я точно знала, что Алан погиб. Если бы я увидела его тело. А так я как будто вдова без могилы, на которую можно было бы прийти. И мне очень хочется цепляться за эту надежду, но мне так страшно от того, какая может быть потом отдача. А она будет, всегда бывает. И я как будто перманентно существую между этими двумя состояниями – желанием не терять надежду и верой в то, что Алан все-таки жив, и этой невыносимой усталостью от нескончаемой неопределенности. И желанием, чтобы все это, наконец, разрешилось – уже неважно, как именно.

<…>

– А еще, когда Барри рассказал, что будто бы кто-то видел Алана в клубе, я вдруг почувствовала… Злость? Даже сама удивилась, но это была самая настоящая искренняя злость. Потому что, если представить, что это действительно был Алан – то какого черта он делал в клубе? Будет смешно, если это действительно был он. Хотелось бы мне однажды и вправду над этим посмеяться.

Отзвук собственного голоса проваливается куда-то в тишину квартиры. Поначалу он казался слишком громким, как будто бы Элис пыталась компенсировать отсутствие еще одного. Она не знает, для кого делает эти записи, но так хотя бы получается разгрузить собственную голову, в которой перманентно мельтешат самые разные мысли. Особо не с кем сейчас с ними делиться – а с некоторыми из них Элис и сама пока не может толком примириться.
Может, однажды она все это сотрет. Этот диктофон остался еще со времен студенчества – все надписи уже давно стерлись, да и кнопка периодически заедает.

Привыкнуть к тишине было сложно. Сложно было не пытаться выискивать в ней какие-то знакомые отголоски – скрежет стула по полу, клацанье печатной машинки, его шаги, когда он шел на кухню, чтобы поставить чайник, как щелкала задвижка, когда он открывал нараспашку окно в своем кабинете –

как щелкал его ключ в замочной скважине.

Из полусна вытаскивает этот знакомый звук – Элис открывает глаза и резко садится на постели, тут же невольно вздрагивая, когда горящий торшер в углу вдруг моргает с едва различимым треском.
В тишине квартиры малейшие звуки обостряются в несколько раз – первое время Элис дергалась от всякого шороха, который словно отдавался кувалдой в ушах. И сейчас ей кажется, что это все просто в ее голове. Элис замирает, задерживая дыхание, не сводит с едва приоткрытой двери взгляд – и отчетливо различает в этой тишине отзвук шагов и какой-то грохот, заставляющий вздрогнуть.
Она нервно поправляет ворот алановой футболки и едва слышно вылезает из постели.

В голове – примерно с десяток самых катастрофичных вариантов. Неужели кто-то мог проскочить незамеченным мимо консьержа и пробраться в квартиру? Паника сжимается где-то между ребер, и Элис думает о том, что из оружия у нее здесь только складной нож, лежащий в ящике прикроватной тумбочки. Уж лучше, чем ничего.
Она пытается ступать неслышно, сжимая нож в ладони так сильно, что рукоять больно впивается в кожу.

А потом слышит –

Элис?

– и ей кажется, что ее будто ледяной водой окатывает.
Это точно только в ее голове – но теперь вместо звуков ей чудятся голоса. Голос.

Путь от кровати и до двери по ощущениям занимает целую вечность.
Все так же сжимая в ладони нож, Элис открывает дверь – взгляд цепляется за то, как поток света из комнаты расчерчивает пол. А затем натыкается на носки чужих ботинок.

Ей страшно поднять взгляд, но рефлексы сильнее – и в полумраке коридора эти черты она можно распознать безошибочно.
– Алан?

Сердце колотится где-то в горле, и даже вдохнуть не получается. Элис делает несколько шагов – пальцы скользят по дверной ручке, которую она до этого оцепенело сжимала – а потом еще несколько, один два три, пока расстояние не становится минимальным настолько, чтобы точно можно было убедиться: нет, не кажется.

– Господи, Алан.

Она обнимает его так крепко, словно он вот-вот растворится в воздухе и исчезнет. Но проходит секунда, вторая, третья – Элис утыкается носом в его плечо, зажмуривая глаза, и запоздало понимает, что все еще сжимает нож в руке. От этого вдруг становится так смешно, но вместо этого она чувствует, как слезы обжигают щеки.

– Алан, как?

Она не знает точно, о чем именно спрашивает – как так получилось? как ты спасся? как может быть, что прошло два года, что с тобой было все это время?
Но это и не важно.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.]

Долорес молчит. Долорес говорит:
Долорес говорит на судах, во время заседаний, в кругу мудрецов и подлецов, Долорес передвигает фигуры на шахматном поле. Одно движение — и слон уходит в сторону. Долорес говорит — и решает чужие судьбы. Она улыбается, когда на нее падает тень пистолета. Звук выстрела.

Пистолет  — едва дрожит отдачей в чужих руках. Кто-то кричит, Гарт — прячется. В судьбе Гарри — тоже был выстрел.

Реальность вращается, идет кругом, становясь чем-то другим. Гарри — не становится Гарри. Так и она — не становится чем-то больше. После выстрела — она становится главной Святой. Для него — она свет. Он видит в ней целый мир и обращается к ней, неуверенно протягивая руки. Она — не единственная, с кем он может говорить.

Но она — единственная, кто его слышит.

Долорес обнимает его — и ветер усиливается. Запах абрикосовой жвачки перемешивается с запахом сигарет и горьким — алкоголя. Жалость к Гарри соприкасается с сочувствием. В этом запахе — есть что-то еще.

Она — может его слышать.

И Долорес слушает, прежде чем ветром не приносит еще одну мысль. Ей хочется подарить ему что-то хорошее, она улыбается, когда на глаза попадает солдатик в чужих руках. Она сохранит его и запомнит, едва сжимая его в своих ладонях.

Гарри запутался, он попросту не знает, кто он. И Долорес решает показать это. Но для начала — она протягивает ему руку. Сияющие легкие  переливаются настоящим золотом, ловя отражение софита в стекле. Долорес кажется, что Гарри запутался. И он никак не может найти конец этой нити. Может, ему не нужно распутываться? Может, ему нужно жить так, как он пытался жить. Но Долорес понимает, внутри него — непрестанная боль. Рана, которая скрыта даже от него самого, расплываясь красным пятном. Он даже сам не понимает ее. Это боль, с которой он сам не может справиться и которая мешает ему вспомнить. Эта боль — связана с ней. Из-за нее — он пытался все забыть. Боль — была барьером, который он никак не мог преодолеть. Но Гарри когда-то умел прыгать.

О, Гарри, что же ты наделал. Долорес молчит.

Тебе нужно вспомнить ее, Гарри.

Тебе нужно вспомнить ее, но давай начнем с чего-нибудь попроще.

Ты вспомнишь себя, но пока надо начать с чего-то другого. Ты можешь поверить в то, кто ты сейчас, не вспоминая, кем ты был до этого. Ты можешь попытаться собрать себя. Тебе нужно — собрать себя, даже себя нового. Ты можешь быть Текилой Санрайз. Рассвет окрашивает небо в яркие цвета. Так и ты — так можешь. Ты можешь стать кем-то другим, даже если ты не помнишь себя. Но для этого тебе надо решить.

Ты можешь стать собой, даже если ты не знаешь, кто ты.

Кажется, что Долорес хмурится. Ей сложно дать ответ на вопрос Гарри: что для него будет проще? Не будет ли проще, если он начнет с начала? Но ему важно помнить ее. Без нее — нет его.

Темнота омрачила стекло, оно пошло трещинами из-за упавшей тени. Это не из-за тебя, Гарри. Тут нет твоей вины. Гарри и без этого казался ей ужасно расстроенным. И она захотела показать ему что-нибудь хорошее. Ветер заполнил церковь, поглощая ее в мрак. Вместо этого — воцарилось солнце, заполняя улицы. Она — смеется. Светлые волосы едва запутались, ловя лучи солнца. Они держатся за руку и она смеется, иногда — касаясь его чуть выше локтя. В смеху, она не замечает, как едва не падает.

— О, я такая неуклюжая, — ей нравится быть рядом с Гарри. Ей нравится, как он смотрит на мир, слегка запрокидывая голову. Ей нравится, что у него есть цель, и ей нравится слушать его. Вечерами, они разговаривают. Гарри делит свою мечту на двоих, делая ее общей. И, сначала, она отдает ему всю себя. А потом — она хмурится. Но пока — они ходят гулять, смотрят на деревья, что цветут в эту пару времени. Она — ломает абрикосовую жвачку, внимательно смотря, куда он ей показывает. Они иногда ходят танцевать по вечерам или случайно — заполняют танцем пустые улицы. Они ходят в цирк и Гарри — показывает ей дельфинов. Она улыбается. Точно, когда он приносит впервые касету из проката, ставя ее.

Касета шумит, иногда заминаясь, прежде чем осветить экран первым кадром.

Пленка мнется, она заходится скрежетом, прежде чем не замирает. Наверное, им попалась неисправная. Она — молчит, ее, на самом деле, больше волнует другое. Они смотрят много фильмов вместе, они обмениваются всем, что у них есть. Они встречаются на остановке и иногда — он провожает ее в дорогу, смотря в след автобусу. Тогда — в первый раз — они уехали вместе. От нее пахнет абрикосом и легкими духами. Со временем — запах меняется. Он становится солиднее, она — собирает свои волосы по-другому. Каждый раз — немного иначе, но по-другому.

Однажды — кассета не запускается. Она — сидит в темноте, возле окна, наклонившись и упираясь рукой ладонью. Она — тяжело вдыхает, и темнота освещает ее контур.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.

Мужик, который продавал ему гараж, заткнуться не мог во время всего просмотра: в этом углу он лепил беляши, во втором ебал сук, в третьем чинил карбюратор вместе с товарищем, в четвёртом в дырку в полу провалилась его рыболовная снасть и было бы супер, если бы её вернули, раз всё равно собрались тут делать ремонт; Рекс, в его понимании, это уже невероятно уважаемый человек, раз просёк, какое же гараж это неебическое вложение. Сказал даже, что починит входной замок, по дружбе. Рекс проверить забыл. Наблюдая сейчас, как на улицу вываливается тело, чья обглоданная нога оставила ему месиво на пороге, Рекс ударил по железной двери лишь раз и заставил себя успокоиться.

Мужика, который продал ему гараж, Рекс зарежет нахуй. Следующим.

Украденный нож успел полоснуть ему по ладони, спускаясь к запястью; разрез получился ровный и глубокий, очень красивый: Рекс, сложись всё чуть иначе, поддел бы края тугой раны, растягивая её всё больше и больше; сложись всё, опять же, чуть иначе, Рекс бы облизнул губу, ну, неосознанно, скорее. Рекс думает: снять кожу вот так сразу, наголо, будет пиздец, как больно, но и ебать, как эротично; мужчины снимали перчатки, женщины оголяли лодыжки - для Рекса всё одинаково интимно.

Обстановка, увы, всё же не располагала. Они все ещё в спальном районе, в воздухе все ещё стояла ранняя ночь, а прямо там, за поворотом, так, словно на ухо дыша, замечательные люди всё ещё наслаждались жизнью; Рекс не хочет мешать им и не хочет, чтобы мешали ему. Рекс знает, где ему место. Сказать собаке "место" - она сядет; спросить Рекса "почему ты так поступаешь" и он опустит на виноватый манер взгляд - собака не знает, зачем бежит за брошенной костью. Его нынешняя жертва не спрашивает уже ровно ничего: его охрипшие, неуверенные крики перекрываются кулаком в зубы, прежде чем оказаться в сладострастных объятиях - Рекс силён ровно настолько, каким выглядит.

Выглядит Рекс бешеным.

У медведя широкие лапы и тяжёлый удар. Шансов у человека никогда не было, но человек всё равно выбрал попытаться. Рекс такое уважает. Он человека за дух его и любит - Рекс бы внимания иначе не обратил. Он облизывается, - осознанно, - выдирая рукоять ножа из дрожащих пальцев; он думает: "Ты хорошо постарался, ты настоящий молодец". Рекс, вообще-то, с собой не то, чтобы наичестнейший; Рекс посчитал, что этот человек честность собственноручно кровью от крови заслужил. Рекс ему даст - свою плоть - себя даст - на прощание.

Всё уже решено.

Человеку выбор был дан по праву рождения. За правильность Рекс судить не может - его судебная инстанция не достаёт до божьей явно, - однако проникновенная печаль, чистая и жалобная, стянула его грудь в тот же момент, как осознал он, что лезвие по рукоять оказалось в чужом сердце. Рваный вдох и обожжённая паникой глотка - что бы Рекс сейчас ни сделал, его человек не сможет прожить долго.

— Н-нет...

Сломанный голос его был жалок, как и руки его бесполезные, перехватившие умирающее тело. Размазанная по коже кровь казалась мерзкой и холодной - мёртвой. Рекс не для этого сегодня охотился. Этот человек не для этого рождался на свет. Сгинуть в подворотне, как дворняга, - богомерзостью воняет в самом своём корне. Всё должно было закончиться не так.

— Прости, - шепчет он испуганно, сжимая студеную ладонь в своей;

Ну, не простит, собака. Ты что думал? Собака думала так: человек своими силами способен выбрать сообразную смерть; но почему такую?

Горесть его дрогнула - и в голове взвизгнула паника; он точно слышал шорох, сейчас, близко. Их видят. Рекс видит в третьем лице: он держит на весу мягкое тело, в его правом кулаке, под спиной у жертвы, зажат вынутый нож, следы крови на асфальте ведут прямо в приоткрытую дверь гаража. Плохо.

Рекс опускает тело на землю торопливо, чуть оборачивается было - и замирает, силясь взять себя в руки. Плохо.

Рекс выдыхает через рот и поспешно глотает блевоту. В блевоте будет легко различить сырое мясо. Компромитирующе.

— К-кто здесь?

Поворачивая грузные плечи, Рекс продолжает тупить взгляд в темноту. Всё оно выходит паршиво - но лишь пока; ему просто надо успокоиться. Этот закуток недалеко от жилого дома достаточно глух и отрезан от мира, чтобы попытаться решить ситуацию незамедлительно. Нужно успокоиться. Нужно думать. Нужно войти в положение.

Неуверенно махнув окровавленным ножом, словно в неверии, что это всё происходит с ним, Рекс, наконец, поднимает глаза. Перед ним лишь одна человеческая фигура. Всего лишь одна. Он справится. Так или иначе.

— Это не то... не то, чем выглядит. Не звоните в полицию, прошу.

иви стыдно смотреть в глаза мистеру грину — в общем-то, поэтому она и не смотрит. когда пошли первые слушки она пыталась защищать джейкоба, высказывая предположение, что он уже взрослый мальчик, способный самостоятельно справится со всем так, как и полагается образцовому ассасину, не подставляя ни себя, ни братство. да, на его счете уже есть свои неудачи, но отец говорил о том, что на ошибках надо учится, и... джейкоб все прослушал, очевидно.

иначе бы мистер аберлайн не выразил в своем письме столько тревог. половина из которых, по весьма понятным причинам того, что братец решил никогда себе не изменять, была джейкобом проигнорирована. и здесь защищать уже бесполезно, только и остается, что тяжело вздохнуть и развести руками, признавая очевидное. исследования по частице эдема приходится отложить — хотя бы частично. им в руки попал документ времен, когда лондон и лондоном-то не был, расшифровав который они могли бы так сильно продвинуться!.. или хотя бы получить бесценные исторические сведения.

и, к великому сожалению иви, под "частично" приходится подразумевать то, что она займется джейкобом. грачами. висельниками. и бог еще знает, какой катастрофой, о которой не успели узнать газеты. пока все не придет хоть в какое-то подобие нормы, смотреть в глаза мистеру грину было слишком... может, ему удастся исследовать записи лучше, зная, что дело теперь в руках иви, не отвлекаясь на лишнее. если у него все получится, она будет искренне за него рада.

иви поднимает взгляд на джейкоба. он в своей лучшей манере сияет сарказмом и беспечностью, будто бы он вообще во всем этом не замешан.

— мистер грин, — подчеркивая отсутствие необходимостей в фамильярностях голосом,— сейчас занят. — посвящать джейкоба в тонкости важности совершенного открытия и то, что несколько поколений ассасинов до них гонялись за этим документом, пытаясь вырвать из рук тамплиеров, которые еще большее количество поколений пытались расшифровать, бесполезно. иви только фыркает. зато, когда все получится, можно будет гордится.

пока что им гордится нечем. фотография останков  альгамбры на первой полосе с кричащим заголовком — явно не повод.

— джейкоб, — это тот тон, который иви использует каждый раз, когда брат переходит грани своего запредельного веселья до стадии полной и абсолютной неуместности. никому из здесь присутствующих, включая аж целых их двоих, не было весело. иви трет переносицу, не отводя взгляд от джейкоба. если тот пришел, то либо в его голове зрел ужасающий план, либо плана вовсе не было, но не было и никаких подвижек. тех, на которые возлагала надежды иви, разговаривая с генри.

— вообще-то, как раз из-за того, что они и не разбросаны везде и всюду, мы и работаем... — в своей страстной речи она даже слегка приподнимается с кресла, а потом соображает, что нужно осечься. выдохнуть.  расставить приоритеты по своим местам. пояснение брату за тех, кто был раньше, не способствует конкретно сейчас делу. но объяснить ему то, сколько он ошибок допустил, было правильным. отец бы так поступил.

— а я же говорила. в нашей работе нужна осмотрительность, умение оценивать последствия действий, чтобы в итоге не было... этого, — бросает быстрый взгляд на газеты.— если ты помнишь, то в кредо было кое-что про "не подставлять братство". — но джейкобу определенно куда больше нравилась часть, в которой говорится про "все дозволено". зато определенно не нравится, когда отчитывают, но он знал, на что идет, когда пришел к ней за помощью. придется понести ответственность.

— нужно найти источник слухов. да, сейчас пишут уже все, но кто-то бросил красную тряпку первый, остальные просто подхватили сенсацию, — иви не задерживается долго на отчитывании, в основном потому что джейкоб не слушает речи, длящиеся дольше двух предложений. временами одного, но длинного. не потому, что не может, но потому что очень и очень сильно не хочет. — я проследила след, и первыми писали daily london. желтая пресса, — она ведет плечами, хмыкнув.— причем пишет не один конкретный журналист, а каждый раз разный. полагаю, что раз им не особо важно имя, то все идет от главного редактора. возможно, стоит наведаться к нему в гости и спросить о неожиданных доходах.

иви слегка склоняет голову в сторону. джейкоб очевидно бегал по висельникам, и этим и их только больше злил, вместо того, чтобы искать источник непосредственно. но зато сейчас выглядит более чем готовым к любой вылазке и именно поэтому. — ну-ка стоять, — в мгновение трость оказывается в руках и цепляется рукоятью за плечо джейкоба, останавливая. — я пойду с тобой. вдруг переговоры пойдут не в то русло.

иви мягко предупреждает. ругаться с прессой, даже если эта пресса сейчас против них — идея очень плохая. у них определенно не те же финансы, что и у старрика, чтобы переманивать всех на свою сторону наиболее простым путем. а значит надо хотя бы не ссорится. слишком сильно, по крайней мере. джейкоб явно не пойдет в поножовщину в первые же пять минут, но он умеет оставлять о себе... впечатление.

— его зовут джордж хоторн, проживает в восточной части блумсбери, — как бы не был хорош их поезд, часть пути все равно придется проделать по крышам. если бы дело было менее серьезным, можно было бы даже наперегонки, но... думается сейчас куда больше о том, сколько предстоит сделать, чем о том, где скосить путь. — расскажешь свою версию событий? — в которой очевидно все пошло наперекосяк, но в которых очевидно точно нет грачей, решивших ни с того ни с сего поджечь целый театр, что привело к... катастрофе.

День не был добрым, день не был хорошим. Как и каждое утро в Панеме. Как и то утро, которое было полно беготни и пряток в лесу. Первые дни казались безоблачными и полными пения птиц, никаких ран, кроме следов от колючек и небольших ушибов. Да и есть не хотелось, всё было тихо и спокойно... пока мимо не пролетел тот самый нож. Метательный, хороший сплав, такие достаются профи, как обычно. Другие попросту не успевают схватить заветный набор режуще-колющих предметов на Рождество. У Фокс не было ничего, кроме рук и ног. Её не назвать пацифистом, но если не обладаешь мастерством резать всё вокруг или стрелять из лука, делай то что получается лучше всего – используй ум. Выживай. Ищи пути отхода и кради всё, что не приколочено к поверхности арены. Вероятно, девушка из седьмого Дистрикта не была благодарна за кражу той ночью, но всем надо пережить каждый день здесь, не говоря уже о ночи. Когда все находят время на сон или передышку? День назад это интересовало девушку из Пятого. Теперь? Теперь её интересует сколько раз её посетят слуховые галлюцинации в этом чёртовом лесу.

Выстрелы пушек уже звучали как что-то вроде будильника. Нечто, что составляло рутину здесь. Интересно, как там жители Капитолия? Делают ставки на профи? Или, может, на девчонку с луком и колчаном стрел? Она видела её. Как она спит и как изобретательно скидывает осиное гнездо. Мерзкие насекомые. Любовь к братьям меньшим не слишком била в голову, пока Фэй помнила — она на Играх. Здесь может убить почти всё что угодно, стоит распорядителям этого захотеть. Перед началом Игр она слышала, что в конце будет жарковато, судя по словам кого-то из профи, но где доказательства? И сколько прошло точно времени с первого убийства? Девчонку звали Китнисс. Лично её Фокс не знала, дружбу не водила. Всего лишь столкнулась лбом где-то прямо после начала Игр. Но, её лица не было всё это время в небе, во время обьявления погибших. Зато Фэй увидела одну из профи. Кажется, Глиммер? Забавно. Они казались такими неуязвимыми, но смерть от укуса пчёл-убийц... в этом есть что-то поэтичное. На самого большого хищника всегда находится кто-то меньше, но гораздо опаснее.

Очередное утро. За это время почти закончились припасы. Хотелось есть, но с голоду девушка ещё не помирала. Каким-то образом удавалось растянуть то, что осталось от еды. Всё-таки, было преимущество в том, что ты одна пытаешься выжить. Но порой было даже поговорить не с кем. Впрочем, как там говорится? «Счастливых вам Голодных Игр»? Удивительно точно сказано. Изголодаешься по всему — от еды до присутствия человека рядом. По крайней мере того, который не пытается тебя убить. Неподалёку нашлось место вроде чащи. Можно было там отдохнуть. Расстегнув кофту, Лиса осмотрела плечи — небольшие царапины и пара ссадин, ничего серьёзного. Ноги устали, пришлось сесть возле ствола одного из деревьев. В рюкзаке мало что оставалось, никаких медикаментов даже близко. Вдруг послышался шелест листвы неподалёку. Этого ещё не хватало... рядом не было ничего, что могло сойти за оружие.

Пришлось снова бежать сломя голову, перепрыгивая препятствия на пути. Лиса понятия не имела, бегут за ней или нет. Но знать наверняка не хотелось. Риск слишком велик. Остановится — умрёт. Решит замедлить темп — умрёт. Посмотрит назад — вполне возможно, это приведёт к незамедлительной смерти. Ветки бьют по лицу, оставляя царапину на щеке, ещё одну. Будь она из капитолийской элиты — тут же расстроилась бы, но сейчас не место и не время. Русые волосы почти не развеваются на при беге, послушно касаясь плеч, но это не останавливает их от того, чтобы лезть в рот и мешать зрению. Сердце стучало так, будто внутри белка грызла орех. Частый темп, не совпадающий с каждым шагом. Чёрт! Проклятье... Падение в грязь было неизбежным, надо было посмотреть под ноги. Долго же она бежала — позади виднелась чаща, которую она давным-давно пересекла. Но один камень испортил всё. Как мало нужно для того, чтобы оступиться. Впрочем, это правило применимо не только к этой ситуации. Переведя дух, она плюхнулась головой в листву, пытаясь дать сердцебиению вернуться к нормальному ритму.